Рефлексия (стихи разных лет)

***
Жизнь – порнографический фильм:
Ты или тебя,
Я – герой?
Шаман танцует,
колесо вертится –
движение
идентичность,
слияние плоти
вход и выход.
Вдоль дорог горят костры –
там ветер
и самоубийства скорпионов
в заколдованном круге,
кто перепишет сценарий?
Самосохранение
И боль и экстаз,
Похожие на реальность –
Эта молитва тебе, жизнь,
Услышишь?

***
Сумерки плыли,
тушили
в лужах заката окурки,
закрывая ему глаза,
заставляли играть в жмурки;
объективно социум слабже
любой загнанной одиночки,
и свобода – не вектор даже,
а всего лишь точка
внутри плоскости мысли
или в пространстве смысла,
который как проститутка
идет с тем, кто больше заплатит,
и никого не хватит
бороться с этим закатом,
белизной больничной палаты
наползает мир глупого счастья
и разрывает на части
тех, кто слишком рано сломался;
мир потребления –
никакой жалости!

"Разрушение"
Залив скалил зубы,
Река бросалась в объятья гранита;
Блестели глянцем ночные клубы –
Притоны для элиты,
Если так можно сказать.
Юная блядь
На проспекте комочком сжалась;
Город отрыгнул свою жалость
Куплей-продажей любви,
Наркотик в его крови:
Разрушение
Как апогей ничтожности –
В нем формула движения
И доказательство его невозможности.
Куклам тоже нужна свобода,
Потому что такая мода –
Это их разрушение или же мысли
О полном распаде –
Что значит свобода для юной бляди,
У которой в глазах сатиры
Пляшут над грязным миром –
Все или ничего;
В этих словах привкус лжи,
Нужно точить ножи,
Идти и взрывать метро.
Крови сладкий сироп –
Вкус разрушения
И свободы…
Река кривит губы презрением,
В заливе гудят пароходы.

"Война"
Ростовщики гениальных идей
раздали долги
и заварили крутую кашу
из крови и оторванных ног,
обезумевший бог
войны
звездами вместо зрачков
сверкал в оправе разбитых очков,
его тошнило
неуправляемой силой,
острым шилом
он протыкал пальцы;
танцы
валькирий
в недоношенном мире
и слизи кишок,
круженье грязных сапог
и потных тел
в разорванной темноте;
черные панцири танков
из-за домов
словно армада клопов
ползли и кусали улицу;
разбитые лица
целовал обезумевший ветер,
кровожадные дети
поджигали кошек –
больше
не было ничего,
бесконечное го
головоломка войны
мешала смотреть сны.

***
Ноябрьское сердцебиение
В вязком желе пустоты
Словно десять секунд до затмения
Словно рваные клочья мечты
Я порезал бесцветные пальцы
О цветные стекляшки дней
Осень яркой галлюцинацией
Взорвалась и погасла во мне

"Сегодня с утра сказали..."
Сегодня с утра сказали:
неспокойно в арабском квартале;
сегодня с утра сказали,
что пчелы начали жалить;
они несут яд вместо меда,
потому что такая свобода,
потому что такая культура –
безжалостная натура,
и гниль цивилизации
должна будет сломаться
в вечной схватке с собой…
сегодня с утра сказали
(что ты не умеешь любить?)

***
Сейсмограф ручки чертит биения
сердца
десятибалльными
толчками,
стихи как невинные жертвы
смотрят на палача
расширенными
зрачками,
в их страхе, в их кротких глазах
взрываются
бомбы
рифмы,
и кажется, что это в ветвях
танцуют
голые
нимфы,
поэзия – дионистический бред,
больная
могучая
мумия,
кричит о том, чего нет,
и то, что есть,
превращает
в безумие.

"Я видел хиппи на Невском..."
Я видел хиппи на Невском –
Он играл на губной гармошке;
Черный джип пересек мне дорогу
Черною кошкой.
Ветер гнал грязные тучи, рвал их
Как письма в мелкие клочья;
Свет фонарей спотыкался о лужи,
Залюбовавшись девственной ночью.
Холодало. Все больше хотелось скорчиться
Где-нибудь на теплотрассе от одиночества.
Я пришел домой. Лег. Прямо в ботинках,
Не раздеваясь;
Долго смотрел в потолок,
Заснуть безуспешно пытаясь –
Мне казалось, что я – шпион на вражеской
Территории
Или герой (Ахилл?) небезызвестной
Апории.
У соседей орал магнитофон и гудела
Очередная пьянка,
А мне казалось, что под окном
Маршируют танки –
Хотя, может, и танки – и вот он в траве
След от гусениц,
Что это? Реальность?
Или все только снится?
Я проснулся черным жуком – все точно по Кафке,
Спустился в метро, и был тут же расплющен в давке.
Я лежал и думал: отчего здесь,
Среди прижатых друг к другу тел,
Среди этой эротически слипшейся плоти,
Нет места любви?
Но тут кто-то снова наступил на меня.

***
Бесконечное чувство святости,
когда в тебя глядит сволота,
словно почтовая марка
на конверте без адреса
или преднамеренное и обоснованное
самоубийство на глазах у толпы,
что-то похожее на отражение
воды в воде,
достижение вершины, с которой
солнце кажется нелепой вещью
без всякого функционального назначения,
и падение, падение, падение
сквозь пол, потолок и окна
да еще, пожалуй, черные дыры
людей,
расшибание в лепешку
и осознание своего единства
с абсолютным пространством,
после которого ты отрицаешь
существование себя
как чего-то принадлежащего
этому миру –
ты рассыпаешься на частицы,
преодолеваешь плотность вещества
и множественность,
есть ты – да! всего лишь ты!
и бесконечность и материализованная
святость
и больше ничего.

***
«Если б я мог, я бы молился»
Б. Савинков «Конь бледный»

Если б я мог, я бы молился –
ветер злился;
если б я мог, я бы плакал,
выл трехлапой собакой,
плясал над этим кварталом
алым,
словно влагалища нервная плоть
и члены фабричных труб
вели половую игру
безысходную
быструю
грязную
чистую
развязную –
и в этой дыре были люди,
в авангарде, в дожде, в фастфуде –
их предел быстрая пища,
искусство для нищих
и мертвые эмбрионы,
найденные в сером снегу промзоны
или в мусоропроводе;
последние проводы
ослепленных яростью;
разорванный на части
мир потребления
яркий, как граффити обреченного
поколения
на сером и бесконечном заборе;
море
яда –
так надо:
молиться,
и ничего здесь уже не случится
в этом желе грязных кварталов,
осталось
замочь.

***
Реанимировав сущность идеи,
Я смотрел сквозь очки понимания,
И спрашивал: «Где я?
Почему я здесь без сознания?»
Декабрьский холод судей,
Мимолетная блажь приговора –
На меня бросились люди
И назвали меня вором.
Они же меня и судили,
Они же меня и пытали,
Изредка уходили,
Но всегда возвращались.
Тушили об меня сигареты
И протыкали шилом,
Рядом воняло тело поэта,
Которого изнасиловали.
И в нем была сущность идеи,
Как вода в растопленном жире,
И я тогда осознал, где я, -
В индустриальном безжалостном мире.

"Сними с меня плоть..."
Сними с меня плоть – я один
среди снежных вершин
небоскребов,
как труп под крышкою гроба
зимы и этого города пустоты,
убивающего мечты
словно матери младенцев;
заржавевший мотор сердца
отказывается шевелиться,
и мертвые птицы
падают с высоковольток,
пронзенные болью,
и ток
прекращается,
просыпается
самое мерзкое – страх
шрамами на руках
и чем-то большим,
чем высший смысл –
в крысоловке подохла крыса.

***
Преднамеренность дней кидала
и непременно в меня попадала
холодным свинцом системы,
бросала на стены,
наползала
бессловесностью пантомимы,
словно последний выпад Мисимы,
как холодный ноябрь и сумерки
или жмурки
для приговоренных к расстрелу –
мое бессильное тело
засыпало бесчувственным снегом,
вырывало мне третье веко;
социальный мир тошнотворен,
а, может, и жизнь тошнотворна –
она будто немое кино
со вкусом дешевого порно,
и эту ее ограниченность
кто-то назвал словом вечность;
а здесь так мало рассветов,
вместо них лишь сигареты
и холодная бездна,
все, все бесполезно –
здесь нет настоящего чувства,
поэтому пусто,
а если есть, оно слишком грязно,
что может быть просто заразно –
и в этом бессмысленном мире
…
лишь харакири.

***
Изломанный в трех измерениях
шар дрожит в хилых руках,
предсказуемостью затмения
суммируя собственный страх.
Тирания загаженной клетки –
опиум информационных культур,
схемы тают словно таблетки
у социума во рту.
Государство – наглый драг-диллер,
возводя идею в контроль,
словно Христос или Гитлер
превращает свободу в ноль
и единицу. Пуская по венам
наркотик реальности наоборот,
в глазах гаснущей ойкумены
выжигает предсмертный код.

"Плацебо"
Словно вера в то, чего нет,
Или эффект плацебо
Предштормовой бред
Вонзается в небо.
Зима обусловила ноль
И лишила растения звука;
Актриса вживается в роль
Старой ненужной куклы.
В этом сокрыта вся суть –
Она алеет рубцом над бровью;
И в термометре ртуть
Застывает свернувшейся кровью.
Теперь уже звезды молчат,
Словно все дело в карме;
Дни будто свора солдат,
Дезертировавших из времени армий.
Все как в детской игре:
Есть лишь простые вопросы;
Замереть в своей грязной норе
И никуда не показывать носа.

"Все проще простого" (посвящение Генри Миллеру).
Все проще простого:
это как кинуть палку
в пространство теплой и влажной
давалки;
мир глупых иллюзий
ползет по асфальту на пузе
с расквашенным носом,
следом бегут вопросы,
догоняют,
пинают,
выкручивают тонкие руки;
канализационные люки
смотрят большими глазами,
как стянутые узлами –
мертвенно, почти спокойно
люди идут на бойню,
иногда спотыкаясь и падая в жижу:
они снова на бирже
перед ножом мясника,
в предсмертном трансе
продают, закладывают, покупают
акции,
дистиллируют души –
рим, мир, рим, мир, риму рим
будет разрушен
взрывом квантовой бомбы;
мир – покойник в теплой утробе
своего гроба
воет странные песни:
он обвинен в инцесте
с самим собою;
дельцы истерическим роем
ползут один на другого –
все проще простого.

"Змеи, Скорпионы, Пауки…"
Змеи, скорпионы, пауки,
шрамы бесконечности руки;
атавизмы марсианских пирамид,
странный непреложный стыд.
Это ценности разрушенных миров
и религии хитиновый покров;
это сны, в которых все – ничто,
язвы, смазанные кислотой.
В этом есть какой-то ложный смысл –
он впивается клыками в мысль,
и, сожрав ее, ползет в свой грязный храм,
чтоб отдаться змеям, скорпионам, паукам.

"Последнее танго во мне"
Она не верит в любовь,
потому что считает все чувства фикцией.
Я не верю в смерть,
потому что не раз пробовал быть самоубийцей.
Она станцует последнее танго
и уедет в Мадрид или Венецию.
А я, как Марлон Брандо,
упаду на пол с пулей в сердце.

"Поколению"
Режут вены и верят в красивый конец –
Поколение разбитых сердец,
Поколение, которого нет,
Течет словами сквозь Интернет.
Они распяты в пролетах панельных домов
Районов окраин реалий и снов,
Когда не ясно, что реальность и сон –
Для них драка – закон.
Восемнадцать, затем девятнадцать…
Так похоже на обратный отсчет,
Только с точностью до наоборот:
Он живет и ищет на небе условный знак,
Она гуляет ночами, мечтая, чтоб ее
подкараулил маньяк,
Они тоже считают, что реальность – сон,
Единственная истина – телефон,
Который однажды взорвется знаком:
И она скажет, что любит Его, а он –
что типа даже с ней не знаком.
Нервы – пружины поколения и боль…
Это еще один ноль.
Ей ничего не останется кроме как
прыгнуть в окно,
Сделать это в девятнадцать или в
тридцать два – не все ли равно?
Потому что вечность – левый базар
для людей из телепрограмм,
Есть лишь свобода, которая как последний грамм
экстази, как игрушка, вера в завтрашний день…
И духи, что к ней приходили во сне…
А здесь лишь дождь бомбит район до руин,
Он не чувствует себя одиноким,
лишь когда остается один;
И все слова в пустоту – невинная ерунда,
Никто не будет свободен здесь никогда,
Пока не научится просто любить,
А потом уже незачем жить…
И он, наверное, тоже прыгнет в окно –
В этот дождь, в черно-белое немое кино.

"Играй в свои игры сама"
Играй в свои игры сама,
Мне это все надоело;
Меня больше не сводят с ума
Ни ты, ни твое тело.
Играй в свои игры сама,
С меня хватит искусственной позы;
Пусть бесчувственным ртом зима
Собирает все твои слезы.

***
Я выхожу из подъезда,
как Одиссей, который покинул Итаку,
поменяв свои сны на реальность,
в которой не меньше иллюзий;
меня встречает собака
грязным взлохмаченным видом
и злые жрецы Фемиды
серого цвета;
преднамеренность декабря
опровергает возможность лета
в этом городе стершихся линий,
в железобетонной пустыне,
в которой, как это ни странно, есть люди,
похожие на отражения
самих себя или тестовое изображение
внутри кинескопа;
бездомные ветры воют
как сирены перед воздушной атакой,
смотрят
картинками детского калейдоскопа
чужие горящие окна;
у любви между ног мокро
от возбуждения,
но она становится точкой
в пространственном искажении,
когда пьяная падает в сумрак
из чьих-то холодных рук,
только что ее лапавших
и оставивших сгустки слизи
на невинной изнанке души;
я иду сквозь пустое пространство,
вокруг начинают ломаться
огни, зрачки, крики и стены –
одинокие
посреди неоновой ойкумены.

"Социальность"
Они много пьют и нюхают,
не могут и дня не вмазавшись –
я среди них,
мы прожигаем жизнь
и ждем конца света,
играя в поэтов;
другие – у них есть деньги,
машина, хренов счет в банке
и высокая планка
самооценки –
и снова деньги,
иногда они читают Буковски
в протест буржуазности мира,
что в общем-то глупо;
третьи – обычные шлюхи
с дешевой улыбкой от уха до уха
и непременными презервативами,
я б не назвал их красивыми,
но что-то в них есть:
они тоже пьют и нюхают,
но идут с теми, у кого есть деньги,
отдаваясь им на съеденье, -
они венчают собой уравнение
между первыми и вторыми,
красными, белыми и голубыми,
еще, пожалуй, они знают правду,
а значит и вкус грязи.

***
В этих стихах нет остроты –
ну и что?
что ты
сделал в бессмысленном мире
иллюзий и пустоты?
Мое поколение знает,
забившись в грязном углу
дрожащей рукой вонзает
в сожженные вены иглу.
Короткие вспышки прихода,
как осколки разбитой мечты;
такое качество нашей свободы –
в этой реальности нет остроты.

"Политически ангажированное стихотворение"
Как если бы в этом пространстве
не было места мне…
я бы стоял в стороне
и смотрел, как шлюхи делят власть,
а потом ебутся всласть,
раздавая (манда – ты!)…
я бы кидал гранаты
всевышнего смысла,
вырывал бы чресла
мертвых идей,
я бы смотрел внутрь людей,
внутрь собак,
внутрь клоак,
где находят конец поэты
на исходе холодного лета,
потому что зашитые рты
навсегда проглотили мечты…
потому что плевать;
потому что привыкли врать,
потому что привыкли верить…
приговоренный к высшей мере
наказания
я бы смотрел без сострадания,
как слепые тупые рабы
свои разбивают лбы,
как бегут впереди подлизы,
как твой мозг сожрет телевизор…

"Обвинение" (тварям властьпридержащим за взрывы в метро)
Я начинаю вскрывать нарывы,
я обвиняю тварей за взрывы,
я возвожу стихотворную плаху,
я вас казню за культивацию страха,
я прикончу в себе вас, сытые мрази,
за ваши коктейли из крови и грязи,
я вижу: выносят тело за телом…
я приговариваю вас к расстрелу!

<СТРАНИЦА АВТОРА>