| Пилигримия |
1.
Этой ночью я слушал и слышал,
Как сворой голодных собак
Ветер воет тоскливо на крыше,
Будоража спящий чердак.
В своей постели, словно в могиле,
Я метался меж явью и сном;
Я почти совсем обессилел,
Когда утро проникло в окно.
Я проснулся как гой на Голгофе:
В стеклах стыла больная заря;
И допив прогорклый вчерашний кофе,
Я спустился в туман октября.
Город хмур был с утра и неприветлив,
Как на сибирском этапе конвой;
И листья по воздуху резали петли,
Спускаясь навстречу сырой мостовой.
Я пошел никуда – как бы из ниоткуда –
По тихим каналам и спящим мостам:
Седой пилигрим с глазами Иуды
И лучезарной улыбкой Христа.
За мною летела ругань парадных,
А я шел тропою промозглой войны
Сквозь обрывки из слов и песен эстрадных,
Сквозь хлипкую спесь угрюмой страны.
Шел мимо витрин, одиноко глазевших,
Как цепочкой прохожие канут в туман;
И ветер нам пел голосом севшим,
Что, увы, он давно не былинный баян:
Он такой же герой компьютерной эры,
Как и мы, увязший в зыбучем дожде,
Как и город, навеки утративший веру
Среди тысяч сонных и нервных людей.
И сфинксы кивали нам вслед головами,
И парк шелестел золотой бахромой;
И с завистью едкой следили за нами
Сырые подвалы, больные чумой,
Обращая к небу пустые глазницы,
В глубинах которых сгнила душа;
Мир казался тогда мне мокрою птицей,
Что клюет у шавермы кусок лаваша.
Сам себе я казался сгустком абсурда,
Что обвила со всех сторон пустота:
Седой пилигрим с глазами Иуды
И лучезарной улыбкой Христа.
2.
В районе вокзала я встретил бродягу,
Он крикнул с улыбкой: «Приветствую, брат!»
И какую-то сунув мне в руки бумагу,
Представился: «Я – Понтий Пилат».
На его лице, алкоголем изрытом,
Застыли болезнь, отчужденье и страх;
Он казался мне лодкой, штормом разбитой,
Или империей, терпящей крах.
Я спросил тогда: «Во что же ты веришь?»
Он ответил: «Раньше я верил в себя,
Вот только если ты мир не изменишь,
То мир непременно изменит тебя…»
Он питался с помоек вокзальных фастфудов,
Но была у нас общей одна с ним черта:
Он тоже был пилигримом с глазами Иуды
И лучезарной улыбкой Христа.
3.
А листья все падали обреченно,
По гранитным ступеням сползая к воде,
Город тонул в липкой патоке сонной
Среди таких же, как он, сонных людей.
У синагоги я видел студентку,
Она бежала по лужам, на пары спеша,
Так бежали давно институтки-кокетки
На свиданья: робея и чуть дыша.
Я видел детей с серыми лицами,
Совсем не похожих на прежних детей:
Когда-то давно они были птицами,
Но сменяли полет на подвалы и клей.
Я видел торговцев сомнительным счастьем
С глазами мутного цвета осенних луж –
Они упивались собственной властью,
Сжигая бумагу потерянных душ.
Я видел шутов и падших женщин,
Блеск царских дворцов и мрак нищеты;
Хромающих к смерти городских сумасшедших
В угрюмых дворах погребенной мечты.
Я видел потеки пьяного блуда,
Как пачкалась совесть, прежде чиста;
Седой пилигрим с глазами Иуды
И лучезарной улыбкой Христа.
4.
Я говорил с неизвестным поэтом
В пропахшем капустой подвале пивной,
Он сказал, что, когда кончается лето,
Он непременно уходит в запой.
Еще он сказал, что ветреней музы
На свете, пожалуй, женщины нет;
И дубликатом бесценного груза
Он носит не паспорт, а пистолет.
Он читал мне в бреду свои стихотворенья,
Он брызгал фонтаном безумных идей,
Он сказал, что быть лодкой в море забвенья –
Вот истинный смысл жизни людей.
Он плыл как дельфин в своих пьяных грезах,
Улыбаясь беззубым иссушенным ртом:
Жизнь не стоит того, чтобы лить по ней слезы,
Не успеешь сейчас – не успеешь потом.
Я спросил, каковы наши шансы на чудо?
Он ответил: «Приятель, их нет ни черта!
Ты и я пилигримы с глазами Иуды
И лучезарной улыбкой Христа»…
5.
Город тонул в клубах лицедейства,
Погружаясь дремотно в осеннюю мглу;
И как наркоман Адмиралтейство
В вену неба вонзало стальную иглу.
Медный всадник, впав в вековое забытье,
Как призрак парил над кладбищем лет;
Жизнь превращалась в тень словно событья
Из пожелтевших старых газет,
Где становятся пеплом забытые строчки,
Молкнет скрипка и гаснет охрипший альт,
И протянувшись к земле дождевые цепочки
Мелкой дробью вонзаются в мокрый асфальт.
Сумятица дня и случайные встречи,
Как странной игры не разыгранный кон,
И из-за домов наползающий вечер,
Похожий на липкий кошмарный сон.
Темнело. Мимо неслись машины,
Съедая воздух глазами включенных фар;
Я шел и смотрел, как пылают витрины,
Отражая всеобщий вселенский пожар.
Спустился в метро в бреду полусонном,
Забывая, кто я и в чем моя цель,
Меня оглушил грохот вагонный,
С ветром летящий в темный тоннель.
В вагоне калека в десантной форме
О пенсии что-то гнусаво нудил;
Он думал сейчас лишь о прокорме,
А совсем не о том, что нас ждет впереди.
А впереди – только станций мельканье,
Где каждый из нас – лишь пассажир;
И теряющий формы на грани сознанья
Слившийся с внешним – внутренний мир.
И средь этих людей, таких одиноких,
Ведь никто не заплачет и не позовет,
Вот так, под землей в тоннелях глубоких
Меж работой и домом жизнь вся пройдет…
Я поднялся наверх и бросился к дому,
Проклиная этот октябрьский день,
А на город, впавший в осеннюю кому,
Ложилась саваном черным ночная тень.
Я пришел, ощущая начало простуды,
И исписав три с лишним листа,
Я лег и, смыкая глаза Иуды,
Улыбнулся усталой улыбкой Христа.
|