|
Садако-сан ушел на семьдесят пятом году жизни во время второго акта балета "Лебединое озеро". Небольшой зал знаменитого русского театра был заполнен до предела. Мест не хватало и некоторым зрителям приходилось сидеть на дополнительных стульях вместо мягких кресел в стиле советский ампир, казавшихся роскошными в полутьме зала. Музыка то радостно гремела, унося зрителей в неистовом торжествующем вихре, наводившем на мысли о водке, русской тройке и ещё о чем-то, давно потерянном и ностальгическом, то утихала, нежно и печально стелилась по сцене, пригибая трепещущие изможденные тела балерин к полу. Садако вместе с несколькими спутниками, такими же маленькими, седыми и сморщенными как он сам, сидел в последнем ряду партера – прямой, непроницаемый, серьёзный. Вот уже третий день он бесстрастно пропускал через себя чужую пеструю страну, принимая все с достоинством, но без видимого удовольствия, словно методично выполняя определенный план. Все впечатления аккуратно фиксировались на дорогую профессиональную камеру и откладывались в сторону. Впрочем, в этот день все шло не так. С утра, после завтрака в пятизвездочной гостинице Садако отправился на экскурсию и вскоре почувствовал себя неважно. Чужой город проникал в него через экранчик цифровой камеры, дробясь на короткие отрезки, откладываясь в памяти в строгом порядке, оседая в именах файлов… Безупречно организованная группа пожилых японцев, людей с авторитетом у себя на родине, полезных членов человеческого муравейника, оставив за спиной лучшую часть своей жизни, наверстывала теперь упущенное за долгие годы, принесенные в жертву корпоративному организму. Они дисциплинированно потребляли страну за страной, город за городом, культуру за культурой, пейзаж за пейзажем. На их пленках, флеш-картах, жестких дисках покоились проглоченные и переваренные Лувр, Британский музей, Уффици, пирамида Хеопса, Лазурный берег, рейнские замки, улицы Нью-Йорка и десятки других компактно свернутых достопримечательностей. Теперь перед каждым стояла задача присоединить к архиву этих воспоминаний очередную папку, под названием Россия. Садако-сан не обратил поначалу внимания на недомогание – он привык проявлять выдержку и не считал свое дурное самочувствие достаточным поводом для того, чтобы не зафиксировать ожидавшие его впечатления и красоты, тем более, что за них уже было заплачено. В автобусе, во время поездки, он чувствовал слабость, легкий озноб, его сердце билось слишком быстро, неровно, заставляя старика отвлекаться от заготовленных для него впечатлений. Садако беспокоился; более всего его волновало то, что слаженный механизм их туристической группы может расстроиться, если один из его элементов начнет барахлить. Для старого японца возможность причинить неудобства коллективу была, пожалуй, почти самой страшной неприятностью из всех, что могли с ним произойти. Поэтому он ничем не выдавал своего состояния и продвигался вместе с группой от одного пункта к другому, внимая рассказу гида. Но в этот день ему определенно не везло. Да и вообще, город, в который он попал, странные суматошные люди, говорящие на своем смешном, несколько грубом, но певучем языке, некоторая хаотичность и неорганизованность местного быта, да, пожалуй, и бытия ставили его в тупик. Это все было сложно проглотить и переварить. Во время остановки на одной из парадных площадей города у Садако произошла новая неприятность – ни с того ни с сего отказала его камера. Такого с ним не случалось ещё нигде, камера работала исправно, не создавая никаких проблем и оставаясь наглядным свидетельством японского качества и стабильности. Садако-сан был совершенно обескуражен. Лишившись возможности фиксировать действительность, он как бы оказался беззащитным перед многоликим миром, окружившим его со всех сторон, ворвавшимся в его сознание во всем своем шумном многообразии. Голубое высокое небо над головой, пестрая толпа, деревья парка, сувенирные киоски, нависшая над старой площадью громада собора – все будто бы утратило свою ценность, сделалось неожиданно бесполезным и бессмысленным, почти эфемерным – ведь не существовало больше способа удержать эти образы, упорядочить их, сохранить для себя в виде файлов, фотоальбомов, видеозаписей… Садако оглядывался по сторонам, но не мог понять, как ему теперь следует воспринимать окружающий мир. Все его спутники суетились вокруг, оживленно переговариваясь и фотографируя друг друга на фоне достопримечательностей. Истекло время остановки, туристы вернулись в автобус, а старому японцу все казалось, что он упустил нечто бесконечно важное, причем не здесь и сейчас, а уже очень давно и наверстать это, исправить ошибку, нараставшую с каждой секундой, уже невозможно. Посещение театрального представления входило в экскурсионную программу японской группы как заключительный аккорд. После окончания балета автобус должен был отвезти их в гостиницу, а на следующее утро туристы покидали город, чтобы в организованном порядке заглотить следующую порцию матушки-России. В зрительном зале не работал кондиционер - было душно и жарко, а оркестр, казалось Садако, играл чересчур громко, лихо и бесцеремонно вторгаясь в приватные и комфортабельные мирки беззащитных перед ним зрителей. Тем временем, старику становилось все хуже – сердце лихорадочно билось в груди, а к горлу волнами подкатывала дурнота, странным образом повторяя повышения и понижения музыкальных фраз. Садако пытался справиться с собой, полностью сконцентрировать внимание на представлении, но вскоре начал понимать, что, возможно, именно оно усугубляет его состояние. Ему вдруг захотелось зажать руками уши, исчезнуть из зала, лишь бы ничего не видеть и не слышать, не впускать в себя неумолимою феерию, приготовленную ему этими русскими в качестве развлечения. Внезапно мир поплыл перед его глазами, точеные фигурки балерин растеклись цветовыми пятнами, стройное оркестра распалось сначала на отдельные фрагменты, а потом загремело дикой какофонией. Садако-сан начал медленно заваливаться на своего соседа справа. Несколько минут спустя двое японцев вытащили своего соотечественника из зрительного зала в фойе через боковые двери, стараясь сделать это как можно незаметнее, дабы не испортить включенного в программу развлечения прочим членам группы. Началась суматоха- Садако был жив, но его сморщенное желтое лицо страшно побледнело, дыхание с трудом вырывалось из груди - было ясно, что он в чрезвычайно тяжелом состоянии. Девушки, работавшие в сувенирном киоске, составили вместе несколько стульев, помогая японцам горизонтально уложить на них старика. Но что делать дальше было неясно. “Вызывать скорую” – внесла здравое предложение одна из пожилых театральных работниц. В этот момент к месту происшествия подоспела грузная, отчаянно молодящаяся дама, ярко-выраженная носительница передового имиджа "Matvienko-style" – администратор театрального агентства, занимавшегося организацией балетов. "Это что за безобразие здесь творится?" – напустилась она на всех присутствующих – "какая, твою мать, "Скорая", ноль-три, что ли? Может ещё 911 вызовем? Кто за нее платить будет, я? Он же не гражданин РФ! Вздумал тут помирать, в моем театре!". Она повернулась к японцам, уже давно пытавшимся обратить на себя чье-нибудь внимание и бессвязно лопотавшим на ломаном английском. Они протягивали администраторше какие-то бумаги. "Это, кажется, из их отеля", – заметила одна из сувенирных девушек. Администраторша махнула рукой одной из театральных бабушек: "Людмила Ивана, найдите в зале их гида, япошек только одна компания и возит. Такая рыжая высокая тетка в белой кофте. Сидит справа в верхних рядах. Её турик, пусть она и разбирается". Садако в этот момент захрипел и судорожно дернулся на стульях, сделавшись ещё бледнее, хотя это казалось невозможным. Все на мгновение повернулись в его сторону, но никто ничего не сказал – лишь японцы кинулись обмахивать своего соотечественника китайским веером, нашедшимся среди сувениров, да сокрушенно покачала головой и перекрестилась сердобольная старушка-билетерша. Некоторое время спустя, пришла рыжая гидесса, и тут же на её лице появилось выражение недоумения. "Нет" – категорически заявила она – "нет, это не мои. Это вообще не наши. Не мы их привезли". - Может, хоть поговорите с ними, - заметила сувенирная девушка, - делать-то что-то надо. Гидесса обратилась к спутникам Садако на японском и те долго и сбивчиво что-то ей объясняли. Администраторша тревожно глядела на гидессу, ожидая, что та сообщит. - Короче, дело дрянь – заметила рыжая. – Они из Eastern Line, живут в “Англетере”, гид их сюда привез и свалил до конца балета. Нужно звонить в Eastern Line, пускай присылают свою скорую, они же застрахованные… Администраторша с тяжким вздохом набрала номер турфирмы; тем временем открылись парадные двери в фойе, из зрительного зала толпой повалили зрители – начался антракт. Сувенирным девушкам и сотрудницам театра пришлось вернуться к работе; рядом с несчастным Садако остались лишь недовольная тем, что её отвлекают от собственных туристов, гидесса и дама-администратор. Посетители, большинство которых было иностранцами, делились впечатлениями от балета, покупали матрешек, а заметив лежащего Садако, качали головами и проходили мимо – им не полагалось обращать внимание на подобные явления, их это не касалось, и не должно было коснуться. Даже туристы из группы Садако, собравшиеся было разъяснить ситуацию, увидели рядом с ним двух своих, и со спокойным сердцем предоставили им разбираться с этим дальше. Казалось, что после звонка в турфирму многое должно было разрешиться, но все оказалось несколько сложнее. "Дурдом!,– воскликнула администраторша, чуть не грохнув трубку об пол, - они говорят, что такими случаями занимается медицинская служба отеля! Придется туда звонить". В отеле ей сначала предложили обратиться в турфирму, но затем все же соизволили вызвать к театру машину Скорой помощи. "Не позже 20, максимум 30 минут подъедут ,- радостным голосом сообщила девушка-оператор -, Пробки, знаете ли…" Последним, что Садако видел, был угасающий вечерний луч, сверкнувший над шпилем Петропавловской крепости и наполнивший почти опустевшее фойе золотым светом. Второй акт "Лебединого озера" уже начался. Когда группа медиков, добравшись, наконец, до театра, поднялась по широкой мраморной лестнице в фойе, им не оставалось ничего кроме как констатировать смерть Садако-сана. Его положили на носилки и торжественно снесли по той же парадной лестнице вниз, провожаемые любопытными взглядами публики и театральных работников. Администраторша облегченно вздохнула и вернулась к обычным заботам. Возле парадного входа, рядом с которым остановилась машина Скорой помощи, монтировщик сцены и охранник устроили перекур. - А что, Федр Василич, - поинтересовался монтировщик, с наслаждением затягиваясь Malboro, - что с косоглазым-то случилось? - Говорят, в Англетере отравили, - равнодушно ответил охранник – вот и помер. Не переварил, значит, Россию. |